Посвящается маме
Kathleen Barber
ARE YOU SLEEPING
© Kathleen Barber, 2017
© Школа перевода В. Баканова, 2018
© Издание на русском языке AST Publishers, 2019
Отрывок из расшифровки: «Пересмотр дела: убийство Чака Бурмана», серия 1: «Введение в убийство Чака Бурмана», 7 сентября 2015 года
У Чарльза «Чака» Бурмана не было врагов. Добродушного профессора, преподававшего американскую историю в небольшом гуманитарном колледже на Среднем Западе, уважали коллеги и любили студенты. Каждый год учащиеся исторического факультета колледжа Элм-Парк выбирали любимого профессора при помощи неформального голосования, и Чак Бурман неизменно становился победителем. Не меньшим авторитетом пользовался профессор и у себя в городке Элм-Парк, Иллинойс. По воспоминаниям жителей, Чак Бурман безвозмездно участвовал в различных волонтерских проектах, таких как организация ежегодного городского парада на Хэллоуин, распространение лотерейных билетов в поддержку местного центра искусств и дежурство за кассовым аппаратом на библиотечной распродаже. Даже семейная жизнь Чака Бурмана выглядела идиллически: молодая красавица-жена и две обожающие его послушные дочери.
Чак Бурман являлся живым воплощением американской мечты. Однако 19 октября 2002 года этого популярного и душевного человека настигла преждевременная смерть – его застрелили в затылок, в упор, на собственной кухне.
По обвинению в убийстве арестовали соседа, семнадцатилетнего Уоррена Кейва. Его признали виновным. Сейчас он отбывает пожизненное тюремное заключение.
Убийство Чака Бурмана – преступление ужасное и бессмысленное. Утешает одно – справедливость восторжествовала, верно?
Верно?
Вот только что, если Уоррен Кейв этого не делал? Вдруг он отбывает наказание за убийство, которого не совершал?
Меня зовут Поппи Парнелл, и с вами «Пересмотр дела: убийство Чака Бурмана». Следующие недели я посвящу поиску ответов на эти – и другие, возникающие по ходу, – вопросы. Моя цель? Пристально изучить слабые доказательства, которые погубили, возможно, невиновного, а также выяснить правду – или похоронить наконец все сомнения – о той роковой ночи в октябре 2002. Надеюсь, вы составите мне компанию на этом пути.
После полуночи ничего хорошего не происходит. По крайней мере, именно так тетя А. когда-то отвечала на наши просьбы вернуться домой попозже. Мы фыркали, закатывали глаза и с надрывом объявляли, что она губит наши отношения с друзьями, однако со временем я убедилась в тетиной мудрости. Между полуночью и рассветом случаются только неприятности.
Поэтому при звуке телефонного звонка в три часа ночи я первым делом подумала о плохом: «Что-то произошло».
Машинально потянулась к Калебу – и рука нащупала лишь холодную простынь. Дыхание перехватило, и лишь через мгновение я вспомнила: Калеб три недели назад уехал инспектировать гуманитарных работников в Демократическую Республику Конго. В полудреме я сообразила, что там сейчас восемь утра. Он, видимо, забыл про разницу во времени или неправильно ее посчитал. Правда, такие ошибки ему не свойственны.
Телефон зазвонил вновь, я схватила трубку с поспешной радостью, с нетерпеливым предвкушением – сейчас услышу знакомый новозеландский акцент Калеба, сейчас он мягко скажет:
– Джо, любимая.
В трубке была тишина. Я разочарованно вздохнула. Звонкам Калеба из-за границы часто сопутствовали невыносимое запаздывание слов, эхо и странные щелчки, но в эту поездку помехи досаждали нам постоянно.
– Алло? Калеб? Связь плохая…
Слова еще не успели сорваться с губ, а я уже заметила отсутствие помех на линии. Связь была прекрасной. Настолько прекрасной, что я даже слышала дыхание на другом конце трубки. И… еще какой-то звук. Что это? Я напряженно прислушалась. Похоже… кто-то напевает с закрытым ртом? Хотя мелодия знакомая, толком не разобрать. По спине пробежали мурашки.
– Калеб, – вновь позвала я. – Я кладу трубку. Если ты меня слышишь, перезвони. Я по тебе скучаю.
За секунду до того, как я нажала отбой, из трубки донесся тихий женский голос, знакомый до умопомрачения:
– Я тоже по тебе скучаю.
Я выронила телефон. Руки дрожали, сердце выскакивало из груди. «Просто помехи», – сказала я себе. Эхо моих же собственных слов. Не было никакого «тоже». В конце концов, сейчас три часа утра. Звонила не она. Прошло десять лет, она не стала бы мне звонить, тем более вот так.
«Произошло что-то плохое».
Я открыла на телефоне список входящих звонков. Не обнаружила никаких подсказок, лишь расплывчатое «НЕИЗВЕСТНЫЙ НОМЕР».
«Произошло что-то плохое», – вновь подумала я и тут же строго себя одернула. Звонил Калеб, просто отвратительная межконтинентальная связь, обычное дело.
Однако заснуть я смогла лишь после второй дозы сиропа от кашля.
Проснулась я почти в одиннадцать, и при свете дня таинственный ночной звонок показался лишь дурным сном. Я без тени сомнений отослала коротенькое электронное письмо Калебу («Жаль, ночью не поговорили из-за плохой связи. Жду новых звонков. Целую») и зашнуровала кроссовки для бега. В дверях старинного особняка, расположенного в районе Коббл-Хилл, остановилась поболтать о погоде с пожилой соседкой с первого этажа, затем рванула в сторону набережной, к парку Бруклин-Хайтс-Променад.
Два года назад, когда мы с Калебом переезжали из Окленда в Нью-Йорк, я предвкушала гламур повсюду, даже в повседневной жизни. Представляла, как стану рассматривать новейшие образцы искусства по дороге к поезду, привыкну выбирать негибридные помидоры бок о бок с Мэгги Джилленхол на бруклинском сельскохозяйственном рынке и буду наслаждаться великолепным видом на статую Свободы во время пробежки по Бруклинскому мосту. В действительности же стрит-арт в основном сводился к меловым квадратам для игры в классики да редким надписям краской на мусорных баках. Я ни разу не покупала негибридные помидоры на сельскохозяйственном рынке, потому что цена на них была совершенно астрономической, а знаменитость я встречала лишь одну – героиню телешоу «Настоящие домохозяйки» (которая, надо заметить, очень громко возмущалась ценой на эти самые помидоры). Пробежки по Бруклинскому мосту оказались хорошей идеей в теории, но ужасной – на практике. На мосту вечно толпились туристы с фотоаппаратами, велосипедисты и просто гуляющий народ. Мне гораздо больше понравился спокойный Променад – с широкой дорожкой вдоль берега реки, восхитительным отсутствием туристов и не менее восхитительным видом.
Домой я вернулась потная и взбодрившаяся, времени хватило лишь на то, чтобы принять душ и соорудить бутерброд, – меня ждала вторая смена в книжном магазине. В детстве я свято верила, что каждый день буду ходить на работу в костюме и на шпильках (варианты воображаемого одеяния менялись вместе с моим настроением, но часто напоминали наряды Кристины Эпплгейт в сериале «Не говори маме, что няня умерла»). Я-подросток пришла бы в ужас, увидев себя-тридцатилетнюю на работе в джинсах и кедах, и наверняка сочла бы это провалом. Однако меня совершенно устраивала работа в книжном магазине, хоть она и не соответствовала придуманному когда-то образу. На заре нашего пребывания в Нью-Йорке я попробовала найти какую-нибудь административную должность и обратилась в агентство по временному трудоустройству, но там меня довели до белого каления, а вскоре я узнала о вакансии в книжном магазине рядом с домом. Я начала с нескольких часов в неделю, одновременно подрабатывая баристой, и постепенно увеличила нагрузку до полной рабочей недели. Я любила проводить время в книжном магазине, любила бродить среди историй и помогать покупателям в поиске книг. В минуты затишья читала биографии американских президентов и мысленно твердила: однажды я все-таки найду применение своему историческому диплому, полученному онлайн.
Сегодня я работала с Кларой, чьи роскошные эфиопские черты лица и внушительная коллекция футболок литературной тематики вызывали во мне зависть. Среди моих нью-йоркских знакомых жизнерадостная и сердечная Клара больше всех соответствовала званию друга. Иногда мы вместе ходили на йогу или на пробежку; порой Клара приглашала меня полюбоваться на того или иного приятеля в очень-очень внебродвейском спектакле или послушать поэтические чтения. В начале лета по вторникам я, Калеб, Клара и ее теперь уже бывшая девушка объединялись в команду для участия в викторине в баре на Корт-стрит, и эти вечера были для меня самым ярким событием недели.
Бывшая девушка вновь начала звонить Кларе, и та попросила моей помощи в расшифровке их последнего разговора. Мы расставляли на полках новую партию книг и гадали, что означает финальное «увидимся» – то ли «давай встретимся», то ли «может, когда-нибудь случайно пересечемся». Колокольчик над дверью оповестил о появлении покупателей, и мы с Кларой дружно выглянули из-за полок.
Я не верю в знаки. Не придаю значения судьбе, не переживаю при виде черного кота, перебегающего дорогу, а карты Таро раскладываю лишь смеха ради. Однако сегодня было самое время начать верить в знамения: именно сейчас, когда память еще будоражил странный голос из телефонной трубки, в магазин вошла женщина с двумя дочерьми-близнецами. Перед глазами у меня все поплыло, колени ослабли. Я впилась пальцами в ближайшую столешницу, чтобы не упасть.
– Здравствуйте, – сказала женщина. – Я ищу книги про Нэнси Дрю. У вас есть?
Я молча кивнула, не в силах оторвать взгляда от близнецов. Дело не в том, что они были похожи на нас, – совсем не похожи. Обе светленькие, с веснушчатыми щеками и большими темными глазами – полная противоположность нашим чернильно-черным волосам и голубым глазам. Вдобавок девочки явно не ладили: дули губы и временами награждали друг друга толчками и пинками за материнской спиной. Мы с Лани никогда не ссорились. Точнее, не ссорились, пока не повзрослели. Однако было в этих близняшках что-то, некий эмоциональный заряд, который едва не лишил меня чувств.
– Конечно. – Клара поспешила на помощь женщине. – Давайте я покажу.
Я извинилась и сбежала в туалет, чтобы не смотреть на девочек. Вновь открыла список входящих звонков на мобильном. «НЕИЗВЕСТНЫЙ НОМЕР». Вдруг это был не Калеб? Неужели Лани? Я не разговаривала с сестрой почти десять лет; если она позвонила, значит, и правда произошло что-то плохое.
Когда я вернулась из туалета, близнецы с матерью уже ушли.
– Да… – сочувственно протянула Клара. – У меня при виде близнецов тоже всегда мороз по коже. Наверное, остаточная травма от просмотра «Сияния» в нежном восьмилетнем возрасте.
– «Сияния»? – переспросила я, еще не отойдя от потрясения. Книгу Стивена Кинга я читала, но никаких близнецов не помнила.
– Ты серьезно? Не видела «Сияние»?! Мои старшие братья крутили его без перерыва. Потом гоняли меня по дому с воплями: «Овтсйибу! Овтсйибу!» – Клара с ласковой улыбкой покачала головой. – Вот придурки.
– Я единственный ребенок в семье, – ответила я. – Ни братьев, ни сестер. Так что меня никто не заставлял смотреть страшные фильмы.
– Да, ты много потеряла. Какие планы на вечер? Если ничего грандиозного нет, то сегодня однозначно идем ко мне смотреть кино.
Я с готовностью кивнула: проводить вечер в одиночестве почему-то не хотелось, да и фильм меня бы отвлек. Именно так я думала, пока не пришел ответ Калеба: «Прости, милая, но ночью я не звонил. Интернет-связь в последние дни плохая, звонки не тянет. С работой все хорошо. Идем по графику. По идее, через недельку вернусь домой. Скоро буду знать точно. За салат готов убить. Ужасно по тебе соскучился. Люблю, целую».
Письмо напугало меня куда сильнее той жути, что творилась в отеле «Оверлук» Стивена Кинга. Раз звонил не Калеб, значит, это точно была Лани. На меня нахлынули воспоминания: Лани крутится волчком под ночным небом, в раскинутых руках – бенгальские огни; Лани захлопывает передо мной дверь спальни, в глазах ненависть, губы поджаты; Лани откидывает одеяло на моей односпальной кровати и забирается рядом, тепло дышит мне в щеку, шепчет: «Джози, ты спишь?» – и, как обычно, не дожидаясь ответа, начинает тихонько делиться секретами в темноте.
– Джозинка-Мимозинка, хочу тебе кое-что рассказать, – заявила однажды Лани, голос ее звенел от возбуждения. – Только пообещай, что это останется между нами. Все, произнесенное тут, в спальне, – только между нами, навсегда.
– Навсегда, – согласилась я и изобразила наш тайный знак: безымянным пальцем обхватила палец сестры. – Обещаю.
Секрет Лани состоял в том, что днем она поцеловалась с восемнадцатилетним вожатым нашего дневного теннисного лагеря. Скандальное откровение, учитывая, что нам тем летом было тринадцать лет и что Лани вскружила голову красивому мальчику и заставила его позабыть о своих обязанностях. Я пришла в возмущение, зашипела – мол, родителям такое не понравится.
– Им знать не нужно, – отрезала сестра. – Помни: только между нами. Навсегда.
«Навсегда».
Ее голос отчетливо звучал у меня в голове. Звонила наверняка Лани. Перезвонит ли она?
Если да, то отвечу ли я?
Следующий день был у меня выходным, и я на метро поехала на фермерский рынок Юнион-сквер. Однако местные толпы, захватанные груши и капуста кале меня разочаровали. В результате я сделала покупки в (не менее многолюдном) супермаркете здоровой еды «Хоул фудс». На обратном пути я сидела в поезде, идущем по маршруту R, и старательно удерживала на коленях две сумки с замороженными вегетарианскими гамбургерами и непомерно дорогими, но красивыми продуктами. Неожиданно до меня долетела чья-то фраза:
– Чувак, слышал про убийство Чака Бурмана?
В ушах зашумело, перед глазами все поплыло. Я не слышала имени отца больше десяти лет, и от того, что оно вот так, мимоходом, слетело с губ какой-то тощей девчонки с пирсингом, у меня скрутило живот.
– Ты про подкаст, о котором все гудят? – уточнил ее приятель. – Я подкасты не люблю.
– Этот классный! Поверь. Просто офигенный. Парня признали виновным в убийстве, так? Но доказательства были, как их там, косвенные. Главное доказательство – дочка убитого заявила, будто все видела. Только вот прикол: сперва она говорила, что вообще ничего не видела. Врала, понятно. Но про что именно? Обязательно послушай, реально затягивает.
Поезд уже тормозил перед Корт-стрит, а девчонка все продолжала восхищенно расписывать подкаст. Я впала в прострацию; казалось – не смогу даже от сиденья оторваться, а тем более одолеть лестницу и доползти до квартиры. Я встала, колени подогнулись; с трудом смогла протиснуться сквозь толпу на станции и осилила ступени. Правда, в полубессознательном состоянии выбрала не тот выход, вынырнула на поверхность с другой стороны Боро-Холла и проплелась два квартала в противоположном от дома направлении, прежде чем пришла в себя. Сориентировалась и, кое-как переставляя ноги, дотащила домой себя и сумки.
Вставила ключ в замок, помедлила. За несколько недель после отъезда Калеба я возненавидела тишину, воцарившуюся в квартире. Мне не хватало безобидного беспорядка, было противно смотреть на лежащие на местах вещи. В гостиной я давно не спотыкалась о кроссовки Калеба с раскинутыми в стороны шнурками – словно тоненькими ручками. В ванной больше не стояли чашки с недопитым кофе, из диванных подушек не выглядывали зачитанные до дыр книги, радиоприемник с таймером не исполнял классический рок для пустой спальни. Я ощущала отсутствие Калеба по исчезновению мелких раздражителей, и они бередили мне душу при каждом возвращении домой.
Однако сейчас, когда моя рука с ключом дрожала, а в голове стучало имя отца, я порадовалась уединению. Мне оно было нужно.
Я бросила покупки у двери, позволив вегетарианским гамбургерам медленно размораживаться на полу, и поспешила к ноутбуку. Непослушными пальцами ввела в строку поиска имя отца. Когда увидела результат, к горлу подступил ком. Множество страниц, неимоверный парад из новостных заметок, авторских статей и публикаций в блоге – все датированы последними двумя неделями. Я перешла по первой ссылке. Вот он, подкаст.
Слова «Пересмотр дела: убийство Чака Бурмана» были выведены жирными красными буквами поверх размытой черно-белой фотографии отца. Он использовал этот снимок для работы и выглядел здесь не столько преподавателем колледжа, сколько карикатурой на него: твидовый пиджак, перекошенные очки, густая черная борода. Едва заметный огонек в отцовских глазах окончательно лишил меня сил.
«Папочка…»
Я резко захлопнула ноутбук и спрятала его под кипой журналов. Дышать стало легче: теперь на меня смотрела лишь Ким Кардашьян; смотрела с обложки бульварной газеты, которую я, к своему стыду, купила недавно в ожидании поезда – очередное доказательство того, как мне плохо без Калеба.
Кузина Эллен не ответила на звонок, и я оставила голосовое сообщение с требованием рассказать, что ей известно о подкасте. Двадцать минут просидела на диване, заклиная телефон позвонить, и наконец сдалась. Стала искать себе занятие, чтобы отвлечься: разобрала покупки; вытерла лужу, оставленную на пороге гамбургерами; набрала ванну, не стала ее принимать и спустила воду; начала красить ногти на ногах в мрачный темно-фиолетовый цвет, но бросила после третьего ногтя.
Помогло красное вино. Только влив в себя большой бокал, я сумела кое-как успокоиться и вернуться к сайту с подкастом. Я вновь наполнила бокал и отодвинула журналы. С опаской открыла ноутбук.
Сайт никуда не делся, он по-прежнему рекламировал подкаст, обещающий «пересмотреть» папино убийство. Я озадаченно нахмурилась. Что тут пересматривать? Уоррен Кейв убил моего отца, был признан виновным и сейчас отбывает наказание. Как эта Поппи Парнелл, чье имя вызывает ассоциации с тряпичной куклой, а не с криминальным журналистом, умудрилась сочинить целый сериал?.. Подтрунивая над собой, я подвела курсор к кнопке «Загрузить сейчас» возле первой из двух выложенных серий. Осмелюсь ли я запустить видео? Я в нерешительности покусала губы, сделала еще глоток вина для храбрости и нажала.
Эллен позвонила, как только закончилась загрузка первой серии. Охваченная нездоровым возбуждением, я чуть не сбросила звонок – так хотелось послушать подкаст.
– Эллен?
– Не слушай подкаст.
Я шумно выдохнула – даже не заметила, когда задержала дыхание.
– Там что-то плохое?
– Там сплошной бред. Бред, из которого хотят сделать сенсацию. Вашу семейную трагедию эта псевдожурналистка превратила в шоу. Мерзко. Питер уже изучает, нельзя ли ее засудить – за дискредитацию, или клевету, или как там правильно. Он юрист, он выяснит.
– Серьезно? Думаешь, он может все остановить?
– Питер может достичь успеха во всем, за что берется.
– Например, жениться на женщине, которая младше его в два раза?
– Нашла время для шуток, Джози, – с усмешкой упрекнула Эллен.
– И то верно. Это от нервов. Поблагодари, пожалуйста, своего почтенного супруга за помощь.
– Как только что-то выясню, сразу сообщу. Ты как?
– Ну, во-первых, было не очень приятно узнать обо всем случайно, из разговора каких-то подростков в поезде. Почему ты мне не рассказала?
– Я думала, рассказывать не понадобится. Надеялась, само утихнет, но у Америки явно страсть к таким беспринципным, сенсационным искажениям правды.
– Просто в голове не укладывается. Что мне делать?
– Ничего, – твердо заявила Эллен. – Питер контролирует ситуацию. Да она и сама скоро рассосется. Много ли можно «пересмотреть» в деле, где все очевидно?
Несмотря на решительное предупреждение Эллен – не слушай подкаст! – меня тянуло к ноутбуку, как тянет отковыривать корочку на заживающей ране или дергать заусеницу, пока не пойдет кровь. Я понимала, что ничем хорошим прослушивание не кончится, но хотела – нет, жаждала – выяснить, о чем говорит эта дамочка, Поппи Парнелл. Как она оправдывает «пересмотр» убийства моего отца? Откуда у нее материала на целый сериал? Я могла бы выразить суть дела всего одним предложением: Уоррен Кейв убил Чака Бурмана. Точка.
Я подлила себе вина и снова заскучала по Калебу. Мне безумно не хватало его больших теплых рук, его ласковых заверений – все уладится. Пусть бы он сейчас заварил чай и включил дурацкое телешоу про беззубых алкоголиков. Будь Калеб дома, я чувствовала бы себя спокойно и в безопасности, а не глотала бы в одиночестве вино в темной квартире, охваченная ужасом.
Однако в глубине души я испытывала облегчение. Даже мысль о том, чтобы рассказать Калебу о подкасте – а значит, и признаться в собственной лжи, – нагоняла на меня жуткий страх. Я отчаянно надеялась, что Эллен права, и подкаст сойдет на нет сам по себе еще до возвращения Калеба из Африки.
Подкаст я не слушала, зато всю ночь, как одержимая, искала в «Гугле» Поппи Парнелл. Ей было чуть за тридцать – можно сказать, моя ровесница, всего на два-три года старше. Уроженка Среднего Запада, как и я. Закончила Северо-Западный университет, получила диплом журналиста. Одно время вела популярный криминальный сайт; была автором множества статей для литературного журнала «Атлантик» и еженедельника «Нью-Йоркер». Исчерпав эту тему, я перешла к изображениям. Поппи Парнелл оказалась худой рыжеватой блондинкой с угловатыми чертами лица и широко распахнутыми, изумленными глазами – ее внешность не соответствовала общепринятым канонам телевизионной красоты, но была слишком хороша для радио. На большинстве фотографий Поппи носила большие, не по размеру, пиджаки и стояла, чуть подавшись вперед, приоткрыв рот и вскинув руку. В далеком прошлом мы с Поппи наверняка бы подружились.
Я сердито посмотрела на ее улыбающееся лицо и вылила остатки вина в стакан. Протянула руку к крышке ноутбука – захлопнуть, но что-то меня удержало. Подкаст по-прежнему был открыт в другой вкладке.
«Папочка…»
Проклиная себя и Поппи Парнелл, я включила видео.
Отрывок из расшифровки: «Пересмотр дела: убийство Чака Бурмана», серия 1: «Введение в убийство Чака Бурмана», 7 сентября 2015 года
Я не знала, чего ждать от встречи с Уорреном Кейвом. До нашего с ним официального знакомства я несколько раз подолгу общалась с матерью Кейва, Мелани – классической красавицей с завидным вкусом и безупречной осанкой. Сын – любимая тема Мелани, она очень хорошо о нем отзывается, превозносит его доброту и великодушие, отличные компьютерные навыки, а главное, его веру.
В дополнение к – и в противовес – восторженным похвалам Мелани в адрес сына я собрала собственный материал по теме «Уоррен Кейв». Проштудировала полицейские записи, судебные протоколы и статьи, которые давали о нем представление.
Как и большинство людей, познакомившихся с делом хотя бы шапочно, я запомнила Уоррена Кейва щуплым сутулым пареньком с угрями и волосами-сосульками, выкрашенными в черный цвет. На фотографиях он всегда был запечатлен в черной одежде и никогда не смотрел в объектив. При встрече с таким юношей на улице мы, как правило, спешим перейти на другую сторону.
Этот образ никак не вяжется с молодым человеком из восторженных рассказов Мелани Кейв. Неужели слепая материнская любовь не позволяет Мелани разглядеть настоящее лицо своего сына? Или его вызывающий образ в юности был лишь позой? Либо истина, как это часто бывает, где-то посередине?
Когда я впервые увидела Уоррена Кейва в «Стейтвилле» – тюрьме особого режима под городом Джолиет в штате Иллинойс, где Уоррен живет последние тринадцать лет, – я его не узнала. Он занялся силовыми тренировками и сменил щуплое тело на мощные мускулы. Объяснил, что силовые тренировки – больше необходимость, нежели удовольствие. В тюрьме, по словам Уоррена, непозволительно быть слабым. Этот урок он усвоил на горьком опыте: левую щеку Уоррена пересекает шрам, суровое напоминание о нападении сокамерника через год после вынесения приговора.
Натуральный пепельный блондин Уоррен, который теперь стрижется коротко, по-прежнему не смотрит в глаза. Выражение лица у него настороженное, однако при упоминании Мелани он тепло улыбается. Она навещает сына каждое воскресенье, проводя два часа за рулем, и, по словам Уоррена, является его лучшим и единственным другом. Кроме матери и преподобного Терри Гловера, пастора Первой пресвитерианской церкви из Элм-Парка, других посетителей у Уоррена не бывает. Отец, Эндрю Кейв, ушел из семьи вскоре после ареста сына и умер восемь лет назад от рака предстательной железы. Друзья юности не поддерживают с Уорреном отношения.
Я не теряю времени и перехожу к важным вопросам.
ПОППИ: Если вы не убивали Чака Бурмана, зачем его дочь сказала, что видела это?
УОРРЕН: Я тринадцать лет задаю себе этот вопрос каждый день. Знаете, к чему я пришел? Ни к чему. Деяния Господа непостижимы.
ПОППИ: Хотите сказать, она все придумала?
УОРРЕН: Ну, я-то Чака Бурмана не убивал, значит, похоже на то. Только мне в общем-то понятно, что сбило ее с толку. Я тогда был совсем пропащий. Принимал много наркотиков, слушал сатанинскую музыку. Зверь крепко держал меня в своих когтях. Может, девочка это как-то почувствовала? Вот и перепутала все. Она ведь была еще ребенком.
ПОППИ: Вы и сами были тогда ребенком.
УОРРЕН: Ну, не совсем. В таком возрасте уже пора соображать, что делаешь.
ПОППИ: Вы часто общались с ней или с ее родными до убийства Чака?
УОРРЕН: Нет. Мы переехали в Элм-Парк в двухтысячном, так что до смерти мистера Бурмана прожили там всего два года. Я не был компанейским парнем, не любил ходить по соседским вечеринкам. Держался в основном сам по себе. С миссис Бурман вообще, по-моему, ни разу не разговаривал. Иногда видел ее в саду, а больше она никуда из дома не выходила. Странная была, короче. Она в секту вступила, да? Зато с мистером Бурманом мы однажды пообщались. У нас как-то газонокосилка сломалась. Отец ездил по работе; я, козел, матери тогда не помогал – вот мистер Бурман и пришел ее спасать. Мы с ним обсудили группу «The Doors». Он показался мне классным.
ПОППИ: Вы знали о романе между вашей матерью и Чаком Бурманом?
То ли от неожиданного вопроса, то ли из-за своих религиозных убеждений, порицающих измену, Уоррен заметно напрягся.
УОРРЕН: Моя мать не прелюбодейка.
ПОППИ: То есть вы ничего такого не замечали и никогда не задавались вопросом – а не спит ли ваша мать с мистером Бурманом?
УОРРЕН: Вы пришли оскорблять мою мать?
ПОППИ: Я не хотела вас обидеть. Я лишь ищу правду. Насколько понимаю, в то время ваш отец часто уезжал по работе и в браке были проблемы?
УОРРЕН: Давайте сменим тему.
Остаток встречи Уоррен был скован и неразговорчив. Столь сильная реакция вызвала у меня нехорошее чувство. Знал ли Уоррен о том, что у матери и Чака Бурмана не просто соседские отношения? Сомнений в романе Чака и Мелани нет – она сама призналась со свидетельской трибуны, после чего лишилась мужа, – однако не ясно, кому еще было известно об измене до убийства.
Это важный вопрос. Ведь мотивом Уоррена называли именно материнскую измену. По утверждению прокурора, Уоррена страшно возмутило то, что мать крутит роман с соседом и разрушает остатки и без того несчастливой родительской семьи; поэтому, будучи трудным подростком, Уоррен убил предмет материнской страсти. Однако при непредвзятом чтении свидетельских показаний видно, что обвинение не сумело доказать осведомленность Уоррена о романе, не смогло найти других осведомленных и предоставить их в качестве свидетелей.
В конечном итоге неспособность обвинения доказать мотив не сыграла роли, поскольку нашелся якобы очевидец убийства. Однако этот вопрос не перестает меня мучить – и тому есть причины. Знал ли Уоррен о романе? И если об измене Мелани было известно ее семье, то как обстояло дело в семье Чака? Что именно знали его жена и дети?
Отрывок из расшифровки: «Пересмотр дела: убийство Чака Бурмана», серия 2: «Доказательства обвинения – или отсутствие таковых», 14 сентября 2015 года
Самое удручающее в истории Уоррена Кейва – то, что его признали виновным на основании столь слабых доказательств. Он проведет остаток жизни за решеткой; и причиной тому лишь несколько отпечатков пальцев да изрядная доля злобной клеветы.
Обвинение целиком держалось на свидетельстве очевидицы, Лани Бурман. Без него остальные «доказательства» – я употребляю это слово в кавычках – справедливо можно назвать косвенными; их вряд ли хватило бы, чтобы убедить присяжных.
Я, конечно, понимаю: Лани была привлекательной и красноречивой девочкой, безутешной после смерти отца. По описаниям, в суде Лани выглядела совершенно сломленной и убитой горем. Она тронула сердца присяжных, и им захотелось ей поверить.
Однако свидетельские показания, вызывающие у жюри эмоциональный отклик, весьма ненадежны. На их достоверность влияет множество факторов. Вспомните, к примеру, следующее: рассказанная со свидетельской трибуны история Лани – как она пошла вниз попить и случайно увидела убийство отца – раньше звучала по-другому. Изначально обе близняшки Бурман заявляли, что они спали и разбудили их лишь звуки стрельбы.
Бывший детектив Дерек Макганнигал одним из первых прибыл на место происшествия. Он рассказал мне о своем общении с Лани Бурман.
МАКГАННИГАЛ: Первейшей задачей было поговорить с девочками. Это оказалось непросто, уж поверьте. Они страшно напугались. Мы чуть с ума не сошли, пока уговорили их нас впустить. Понадобилось добрых пятнадцать минут, чтобы девочки открыли дверь своей комнаты, а они тут же схватились за руки и отказались разлучаться. Свидетелей положено допрашивать по отдельности, но я видел – девочки ни за что не станут говорить друг без друга. Из них и так-то почти нельзя было слова вытащить. Они твердили, что спали и ничего не видели, не слышали до самой стрельбы.
Только я закончил их допрашивать, как ребята привезли Эрин Бурман – она ночевала у подруги, которой сделали стоматологическую операцию. Я решил, что бедной женщине ни к чему наблюдать за нашими действиями на месте убийства, и отвел ее наверх, в хозяйскую спальню. Девочки услышали вернувшуюся мать и подняли такой шум, что я, скрепя сердце, пустил их к ней. Нарушил инструкцию, конечно, но не пустить не смог.
Оставлять близняшек в комнате с матерью не следовало, однако от Эрин было маловато толку, она лишь рыдала, поэтому вряд ли их присутствие нам бы помешало. Я попросил ее вспомнить как можно больше – не бродил ли по соседству кто-нибудь подозрительный, не пропало ли что-нибудь, в таком вот роде, – но Эрин только сильнее взвинчивалась. Я уже думал, она сейчас на меня сорвется, как вдруг Лани сказала: «Я все видела».
Мы так и застыли. Поскольку я услышал об этом впервые, тут же насторожился. Вы не представляете, сколько народу хочет приобщиться к полицейскому расследованию чисто из любви к драматизму. К девочкам-подросткам это относится вдвойне – я не сексист, не подумайте, просто делюсь наблюдением. Непредвзятым, так сказать. Я не хотел отпугнуть Лани, но должен был убедиться, что она меня не дурачит, поэтому я попросил ее описать увиденное. Вот тогда-то Лани и назвала Уоррена Кейва убийцей.
ПОППИ: Я читала, что первые слова свидетеля обычно самые правдивые. Почему же вы поверили второму заявлению Лани?
МАКГАННИГАЛ: Хочу прояснить – решение принимал не я. Мой шеф рассудил так: до возвращения матери девочки были слишком напуганы и потому не откровенничали. Они, видите ли, обучались на дому и почти не имели дела с представителями власти. По мнению шефа, появление матери немного успокоило девочек, и они заговорили.
ПОППИ: А вы с этим не согласны?
МАКГАННИГАЛ: Я такого не утверждаю. Я лишь констатирую: Лани Бурман не стало спокойней при матери. Если уж на то пошло, девочка будто еще сильнее разволновалась. Но знаете, не случайно ведь мой шеф до сих пор руководит управлением, а я теперь работаю в отделе по предотвращению убытков.
ПОППИ: Вас уволили за несогласие с шефом по поводу Лани Бурман?
МАКГАННИГАЛ: Мы не меня обсуждаем. Я просто высказываю свое мнение: присутствие матери ничуть не успокоило Лани. Только кто его знает почему – мать-то была с причудами. Даже до вступления в секту. Короче говоря, сцену убийства Лани Бурман описала в точности, вплоть до места, где должен был стоять стрелок. Она никак не сумела бы этого сделать, если бы находилась все время наверху. Значит, ее первое заявление было ложным.
Так вот, я отправил двоих полицейских в соседний дом, к Кейву. Мелани Кейв стояла на крыльце – наблюдала за расследованием – и не хотела пускать полицейских в дом: мол, Уоррен спит и ни о чем не знает. Известие о том, что они пришли арестовать сына, ее сокрушило.
ПОППИ: Вы считаете, Мелани Кейв умышленно лгала о местонахождении Уоррена?
МАКГАННИГАЛ: Нет, по-моему, она действительно думала, что сын наверху. Зато умышленно не раскрывала местонахождение мужа. Твердила: «уехал», и все, без конкретики. Мы тогда решили – дело тут нечисто, но позже выяснили, что они просто поссорились.
К тому же если бы Мелани знала о том, что Уоррена нет наверху, то вряд ли впустила бы полицейских без ордера. А она в конце концов впустила и проводила их в комнату сына. Как известно, его там не оказалось. Полицейские перешли в режим боевой готовности – Уоррен мог быть вооружен и опасен – и быстро обыскали дом. Мы уже начали прочесывать окрестности, когда к дому на велосипеде подъехал Уоррен, мокрый насквозь. Повел себя вызывающе: отказался сообщить полицейским, где был, обозвал их свиньями и даже хуже. Парня арестовали по подозрению в убийстве Чака Бурмана и обвинили в сопротивлении при аресте.
Уоррен с готовностью признает, что в ту ночь вел себя плохо, и понимает, что перепалка с полицией ему лишь навредила. Я спросила у него, о чем он тогда думал.
ПОППИ: Многие сочли ваше поведение в ночь смерти Чака Бурмана подозрительным. Можете рассказать, чем оно было вызвано?
УОРРЕН: Я понимаю, почему люди так считают. И ни капли не горжусь своим поведением. Но не забывайте, я ведь был семнадцатилетним анархистом и ненавидел полицию из принципа. А еще я в ту ночь туссином закидывался, на кладбище.
ПОППИ: Закидывался туссином?
УОРРЕН: Да. Это когда пьешь бутылками сироп от кашля, чтобы кайфануть. Не слышали?
ПОППИ: И действительно кайфуешь?
УОРРЕН: Угу. Только это тупо. Не делайте так.
ПОППИ: Не буду. То есть в ночь убийства Чака Бурмана у вас не было алиби, потому что вы пили сироп от кашля – в одиночестве, на кладбище?
УОРРЕН: Да.
ПОППИ: Почему на кладбище?
УОРРЕН: Понятия не имею. Теперь-то я осознаю, что это ужасно непочтительно, а тогда мне нравилось. Передозировка сиропа от кашля вызывает галлюцинации. А галлюцинации на кладбище – самые кайфовые. По крайней мере, так я тогда думал.
Я столько раз жалел, что не занимался в ту ночь чем-нибудь другим, – вы не представляете! Нужно было вообще дома сидеть. Или, если уж приспичило дурью маяться, то делать это у кого-нибудь на глазах… Но о таком ведь не думаешь – ну, что алиби понадобится, – пока тебя не арестуют.
ПОППИ: Однако вам самому в ту ночь кое-кто на глаза попался, верно?
УОРРЕН: Ну да. Не на кладбище. Там я был один. Домой ехал через парк Линкольна, и возле поляны со столиками для пикника в меня швырнули пивную банку. Я не понял, галлюцинация это или нет, поэтому остановился. До меня постепенно дошло, что за столиком сидят какие-то ребята – и однозначно швыряются в меня пивными банками. Когда оттуда прилетела стеклянная бутылка, я психанул и кинулся на них. Дальше помню плохо. Меня притащили к озеру – оно рядом со столиками, вы же в курсе – и сунули под воду. Держали долго, я уже начал прощаться с жизнью. Потом, наверное, отключился на минуту-другую. Пришел в себя на берегу: я лежал на боку возле воды, а рядом никого не было.
ПОППИ: Вы не знаете этих ребят?
УОРРЕН: Нет. Я сделал все возможное, чтобы их найти. Они вроде были моего возраста, и адвокат собрала выпускные альбомы со всего Элм-Парка и из соседних городов. Только тогда стояла темень, а я был под кайфом, так что никого толком не помнил. Я будто бы узнал на снимках пару человек, но это ничего не дало.
Я впервые услышала о том, что Уоррен опознал возможных свидетелей своего алиби, и спросила об этом адвоката Уоррена, Клэр Армстронг.
АРМСТРОНГ: Опознание тех, кто бросил Уоррена в озеро, стало бы огромным подспорьем. Мы подтвердили бы, что Уоррена отделяло от места преступления не меньше мили. К сожалению, он не мог точно вспомнить, кого видел. По его словам, несколько лиц выглядели знакомыми, но эти люди отрицали свое участие в инциденте. Мало того, они были «на хорошем счету»: члены школьного самоуправления, спортсмены, круглые отличники. Это еще больше все осложняло. Жюри не поверило бы Уоррену на слово, а на сотрудничество ребята не шли. К тому же Уоррен и сам сомневался, что это они. Я разместила в местной газете объявление с просьбой отозваться любого, кто что-нибудь знает… Увы, следов так и не нашла.
Я бы решила, что вид промокшего Уоррена подтверждает его историю – и его невиновность; однако произошло обратное. Полиция выдвинула следующую гипотезу: Уоррен окунулся в озеро специально, чтобы уничтожить улики – например, следы пороха или другие частицы из дома Бурманов. Предположим, это правда, но как же кровь? Вряд ли от нее так просто избавиться. Разве купание в озере может полностью смыть кровь? Я попросила ответа у бывшего детектива Макганнигала.
ПОППИ: Разве мог Уоррен Кейв выстрелить в Чака Бурмана в упор и не забрызгаться кровью? Озерная вода не смыла бы такое с одежды. Однако на ней не нашли ни единого пятнышка. Как вы это объясните?
МАКГАННИГАЛ: Мы предполагаем следующее: поверх одежды на Уоррене Кейве было что-то еще. Плащ, пальто или даже кусок целлофана. И этот верхний слой очутился на дне озера – вместе с оружием.
Да-да, в деле Бурмана нет не только дымящегося пистолета, но и пистолета вообще. Орудие убийства не нашли ни на месте преступления, ни где-нибудь еще, даже спустя тринадцать лет. Комнату Уоррена обыскали в ночь убийства, а остальной дом Кейвов – на следующий день. Прочесали также парк, кладбище и озеро – безуспешно.
ПОППИ: Дно озера обследовали и оружия не нашли; почему же вы думаете, что оно там?
МАКГАННИГАЛ: Отыскать что-то в озере весьма сложно, особенно если предмет маленький – пистолет, к примеру. Я не удивлен, что мы его не обнаружили.
ПОППИ: И вас не смущало отсутствие орудия убийства?
МАКГАННИГАЛ: У нас не было необходимости создавать доказательную базу. Мы нашли на месте преступления отпечатки Кейва, а дочь Бурманов видела само преступление.
Ах да, отпечатки пальцев. Свидетельство Лани отправило Уоррена за решетку, а найденные в доме Бурманов отпечатки – и ложь Уоррена – эту решетку заперли. Поначалу он утверждал, что никогда не бывал у Бурманов. Позднее, когда уже наняли адвоката и поставили Уоррена перед неоспоримым фактом – наличием отпечатков, – Уоррен изменил показания.
УОРРЕН: Я к ним забрался. В среду днем, за несколько дней до смерти мистера Бурмана. Прогулял школу, засел у себя в комнате. Вдруг увидел, как миссис Бурман уходит, вместе с близняшками. Она никогда никуда не ходила: ну, с головой не дружила. Я слышал, как мама обсуждала по телефону чокнутую соседку, и думал, что у чокнутой наверняка есть классные таблетки. В общем, она вдруг ушла из дома, и я двинул туда. Взял ключ из тайника – под фальшивым камнем, как у всех, – и открыл дверь. Нашел у миссис Бурман ксанакс, забрал и еще немного налички прихватил.
Признание в ограблении жертвы – не лучшая линия защиты, зато, как по мне, честная. Обвинение так и не сумело объяснить, почему отпечатки Уоррена имелись не только в кухне, а на обоих этажах дома, включая ванну наверху и хозяйскую спальню. Если отпечатки появились во время убийства, то что Уоррен делал наверху? Как он вообще туда попал? Я была в бывшем доме Бурманов: поверьте, в нем не так уж много коридоров и укромных уголков. Мало того, в нем всего одна лестница. Теоретически Уоррен мог пробраться наверх и вернуться вниз незамеченным, не привлекая внимания Чака Бурмана, но это маловероятно. Похоже, беда Уоррена в том, что он оказался слишком хорошим вором: никто не заметил следов проникновения в дом, и никто не поверил ему впоследствии.
Раз мы обсуждаем, где именно отпечатки Уоррена были, я считаю уместным упомянуть и то, где их не было: на пуле, застрявшей в стене.
Прокуратуру это не смутило. Уоррен надел перчатки, заявил обвинитель – по-моему, сомнительное предположение, раз отпечатки Уоррена нашлись чуть ли не по всему дому, – или оружие зарядил кто-то другой. «Минуточку, Поппи! – скажете вы. – Кто-то другой? У Уоррена Кейва имелся сообщник?» Про сообщника – это, конечно, гипотеза, однако вывод обвинения еще поразительнее: Чак Бурман зарядил пистолет собственными руками.
Дело вот в чем: Чак владел пистолетом тридцать восьмого калибра, и пистолет этот не найден по сей день. Эрин рассказала полицейским, что муж приобрел оружие для ее родителей – после того, как их ферму ограбили, – и что пистолет зарегистрировали на имя Чака случайно, из-за бюрократической ошибки. По словам Эрин, она ничего не знала о судьбе пистолета после смерти родителей в двухтысячном и у себя в доме его не видела.
Какое значение имеет это отклонение от повествования – про пистолет, который то ли принадлежал Чаку, то ли нет? Да и имеет ли вообще? Тот, кто убежден в виновности Уоррена, получает удобный ответ на вопрос: где несовершеннолетний раздобыл пистолет? Украл у предполагаемой жертвы, разумеется. Мол, оружие вернули Чаку после смерти родителей Эрин – или, может, оно и вовсе никогда не переходило из рук в руки, – чем Уоррен и воспользовался. Однако правдоподобна ли такая версия? Весьма правдоподобна, по мнению присяжных.
В результате вещественные доказательства были сомнительными и косвенными, а обвинения против Уоррена Кейва базировались на свидетельстве дочери жертвы – пятнадцатилетней девочки, которая за первые полчаса общения с полицейскими дважды меняла свои показания. Переживала ли она психологическую травму, как настаивал на суде прокурор? Или расчетливо лгала?
Для Мелани и Уоррена Кейвов это не важно.
МЕЛАНИ: Мы лишь хотим добиться правды. Лани, если ты это слушаешь, то знай – мы тебя прощаем. Даю слово, что ни я сама, ни мой сын не станем выдвигать против тебя никаких обвинений или гражданских исков. Мы хотим одного – чтобы ты сказала правду. Хотим освободить Уоррена.